– Да нет же! – воплю в отчаянии. – Моё имя – Натанаэль! Я – демон воздуха.
– Зачем ты мучаешь душу несчастной Марии? – продолжает допрашивать невидимый Светоч моей жизни.
– Никого я не мучаю, – обижаюсь я. – Я прошла в её тело на законных основаниях. Я буду жить в нём год и не причиню ей вреда…
– Что нужно тебе, чтобы ты ушёл и оставил в покое её тело и душу?
«Что нужно тебе?» – эхом звучит в ушах его вопрос. «Тебя!» – бешено выстукивает сердце, наскакивая на рёбра так, словно мечтает их выбить и вырваться вон из своей вечной темницы. Я даже никак не реагирую на то, что он обращается ко мне в мужском лице. Что нужно мне?
– Мне-е-е… нужно… – жалко блею, не в силах связать двух слов, которые застряли в горле. – Не твоё дело.
– Демон Натанаэль, – голос Виктора набирает силу, – именем Господа приказываю тебе ответить! Что тебе нужно, чтобы ты навсегда покинул Марию де Мюссе?!
– Да пошёл ты, штопаный гандон! – выпаливает мой высокоинтеллектуальный речевой аппарат.
Что же теперь будет? Что я наделала?! Он теперь никогда не захочет говорить со мной! Мои мозги тонут в том самом тумане, о котором несколько минут назад упоминала Мария. Я валюсь с высот Олимпа в бездну отчаяния. Бежать, спрятаться, подальше укрыть свой позор! Ниже ума, глубже мыслей, в тёмный угол, забиться, свернуться, зажмуриться, вжаться. Меня нет!
– Отец Виктор, – голос Марии удивлённый и… обрадованный. – Демон… он, кажется, ушёл. А что такое… га-а-ан-до-о-он?…»
Эпизод 8. «Война полов»
«Свет
Озарил мою больную душу!»…
Нет, не так.
«Рай!
Обещают рай твои объятья!»1.
И это тоже.
И тысячи, сотни тысяч других эпитетов, из сочинений всех поэтов всех времён и народов. Как объяснить единственному в мире человеку, что он для меня… словно восход Солнца над океаном? Словно полная Луна над тихим омутом лесного озера? Словно все краски мира, все вкусы и запахи, всё тепло и нежность?
Вот уже пятый день мы с Марией пребываем в некоей обволакивающей, растворяющей, дурманящей прострации. Она – потому что это, похоже, вообще основное состояние её ума. А я… глупею на глазах? И мне это нравится?
Каждый день с утра мы ходим на мессу. О, как чудесна месса, когда её служит ОН! Я люблю всех ангелов, святых и всю дирекцию Небесной Канцелярии. (Тем более, что давно уже поговаривают, будто и наши, и их акции сходятся в единых руках. А наша, якобы, конкуренция – лишь байки, для стимуляции трудового энтузиазма рядовых сотрудников. Все знают, что право последнего слова всегда остаётся за Самым Главным. Об этом просто не принято говорить вслух. Особенно в присутствии Главного).
Вчера мы с Марией ошиблись и явились к ранней обедне. Её проводил другой священник. Какой-то лысый желчный тип, рано начавший стареть. Мне он не понравился. Мы дождались второй обедни, поздней. В нашем любимом уютном боковом приделе. Пока ждали – рассматривали картинки Крестного Пути, размещённые вдоль стен. Несколько лубочно, но в целом – мило.
А потом были полчаса неземного блаженства. Мы с Марией неотрывно созерцали Единственного. Слышали музыку его проникновенного баритона. Причащаться, правда, не стали: жить-то хочется.
Мария, кажется, видит в нём свою единственную надежду на спасение. От меня. В стенах храма, рядом со святым отцом, она чувствует некоторую защиту. Глупая: как будто молельные тексты на мёртвой латыни способны чем-то мне навредить. Как будто опиум для народа, именуемый религией, способен стать отравой для крысы, именуемой демоном!
Если я и веду себя в последнее время сдержанно, так только потому, что сама этого хочу. И… мне немного стыдно за допущенную давеча бестактность. Я могла бы даже извиниться… Но… Он меня смутил! Я не виновата! Просто сорвалось с языка, от неожиданности, первое, что пришло в голову! Я вовсе не собиралась никого оскорбить. Просто перенервничала.
Нет. Не буду извиняться.
После мессы мы каждый день подолгу гуляем в парке. В том самом парке, где мы познакомились с плутом Фламмелем. Говоря «мы», я имею в виду себя и Марию. В последнее время мы неплохо ладим. Я – всё больше покачиваюсь на волнах сладостных грёз. Она… Да кто ж её разберёт? Я не читаю в душах. Может, строит коварные планы, как от меня избавиться. Пусть делает, что хочет – лишь бы не мешала!
Родители, кажется, тоже довольны переменой в состоянии дочери. По крайней мере, кормят сытно и в душу лезть не пытаются.
…Парк оказался совсем близко к храму: минут десять ходьбы. Он больше походит на одичавший старый сад или чуть уприличенный лес, чем на творение рук цивилизованных горожан. Может, здесь когда-то и впрямь был чей-то сад… Старые флегматичные деревья прожили на белом свете никак не меньше сотни лет. Липы, каштаны, клёны, дубы. Они уводят дух от мирской суеты к вечному. Я начинаю думать, что существуют в дикой природе такие уголки, из которых каждый – в гораздо большей степени храм, нежели любой храм, сооружённый человеческими руками. Каждая травинка, каждая трещина на коре, каждый лист воспевают Создателя гораздо проникновеннее, чем любой григорианский хор. Возможно, я сужу предвзято, из-за того, что никогда не питала к людям особой симпатии.
Ко всем, кроме одного.
…По земле в разные стороны петляют посыпанные гравийным щебнем дорожки. Они изящно вьются, огибая купы деревьев. Поэтому, откуда бы ни шёл в твою сторону человек, всегда получается, что он появляется из-за поворота.
Народу в парке мало, особенно днём. Работающему люду некогда здесь шастать, а обеспеченные бездельники находят себе места поинтереснее.
Иногда вдоль дорожек встречаются скамьи. Они деревянные и тоже старые, подобно всему остальному парку. В некоторых выломаны отдельные доски. Но я… нет, Мария нашла одну целую. Похоже, местная обстановка ей знакома. Наверно, она уже бывала здесь раньше.
Она всё время выходит к этой скамье. За спинкой скамейки сплетаются ветвями разросшиеся кусты. Они гораздо выше человеческого роста; а когда покроются листвой, то, видимо, превратятся в подобие нерукотворной зелёной беседки, способной скрыть многое от посторонних глаз. Ну, так и есть: Мария вспоминает, как пряталась здесь в детстве от няньки. С тех пор кусты стали ещё гуще…
…Из-за поворота дорожки показался человек. Среднего роста, худощавый, одетый во всё чёрное. Лет тридцати или около того. Колдун, чернокнижник и алхимик. Учёный. Николя Фламмель. Он неторопливо шагает, рассеянно глядя по сторонам и постукивая по земле длинным прутиком. Улыбается своим мыслям.
– Эй! Привет! – окликнула я его. – Привет, господин колдун!
Фламмель остановился возле скамьи, где я сидела.
– А-а… Привет. И Вам доброго здоровья, мадмуазель де Мюссе… Ты что тут делаешь?
– А как ты думаешь?
– Не знаю. Может быть, поджидаешь очередную жертву?
В иной раз я бы, возможно, возмутилась его высказыванием. Но только не сегодня. Сегодня я была добрая.
– Вот ты хочешь меня обидеть, Фламмель, а зря. Я ведь не только гадости делать могу. Сейчас, например, я готова обнять весь мир. Во мне звучит музыка! Ты считаешь, что я сижу в засаде, а я просто любуюсь природой и радуюсь солнышку. Посмотри, как скамейка нагрелась.
– Ох, не верю я в безобидных демонов, – скептически качает головой колдун.
– Вот, послушай, – я пытаюсь выхватить из эфирных потоков, сквозящих в моём уме, что-нибудь более-менее складное. – Послушай:
«Прикосновенье к божеству!
Прикосновенье к торжеству!
Прикосновенье к волшебству!
Ах, нет… я не переживу!»
– Это что? – с подозрением спрашивает Фламмель.
– Это? – я отчего-то смущаюсь. – Это стихи… Слова в рифму.
– Слова в рифму? – Фламмель с изумлением присвистывает. – Да, душевные расстройства бывают иногда заразительны…
– Кстати, о расстройствах, – вспоминаю я. – Как там наша больная?
– Сейчас, – Фламмель делается сосредоточенным.
Я вся непроизвольно передёргиваюсь, когда ультрафиолет его взгляда прожигает моё нутро. К счастью, это очень быстро заканчивается.
– А всё не так уж плохо, – удивлённо сообщает Фламмель. – Я думал, будет хуже.
– В смысле? Она поправилась?
– Ну, как сказать… Вы с ней как-то умудрились друг к другу приспособиться. Нашли некое динамическое равновесие.
– И что теперь? Она уже не сойдёт с ума?
– Риск ещё есть. Но уже не такой высокий, как поначалу. Если ты поумеришь свою активность, у неё есть шансы продержаться.
Не скажу, чтобы выражение «поумеришь активность» сильно меня обрадовало. Я и так в последние дни веду почти растительный образ жизни. Куда уж умеряться-то!
– Послушайте, мадмуазель де Мюссе, – Фламмель говорит как будто мне в лицо, но смотрит сквозь меня. – Время Ваших… э-э-э… неприятностей уменьшается с каждым днём. Демон уйдёт в строго определённый срок. Осталось одиннадцать с половиной месяцев – меньше года! Наберитесь мужества и терпения, и Вы останетесь в полном порядке. Вы меня понимаете?